Отбой дали, когда Леонард повторял адрес как можно более дружелюбным
тоном. Это было весьма неприятно. Несмотря на отсутствие свидетелей, он
покраснел от смущения. Заметив себя в зеркале, он беспомощно подошел ближе.
Его очки, в желтоватых пятнах от испарений телесного жира -- такова, во
всяком случае, была его теория, -- по-дурацки оседлали нос. Когда он снял
их, ему показалось, что в лице чего-то не хватает. На переносице с обеих
сторон остались красные метки, точно щербины в самой кости. Надо привыкнуть
обходиться без очков. То, что ему действительно нужно рассматривать, будет
на достаточно близком расстоянии. Схема электрической цепи, нить накала в
лампочке, другое лицо. Девичье. Хватит с него домашнего уюта. Он снова начал
бродить по своим новым владениям, снедаемый неподконтрольными желаниями.
Наконец он принудил себя сесть за обеденный стол, чтобы написать письмо
родителям. Такие вещи всегда давались ему с трудом. Он набирал в грудь
воздуха в начале каждой фразы и с шумом выпускал его в конце. Дорогие мама и
папа, добираться сюда было утомительно, но все прошло нормально! Я прилетел
сегодня в четыре часа. У меня хорошая квартира с двумя спальнями и
телефоном. Я еще не видел тех, с кем придется работать, но думаю, в Берлине
мне понравится. Здесь идет дождь и дует ужасный ветер. Много развалин, это
даже в темноте видно. Я еще не пробовал говорить по-немецки...
Вскоре голод и любопытство выгнали его под открытое небо. Он запомнил
маршрут по карте и отправился на восток, к Райхсканцлерплац. В День победы
Леонарду было четырнадцать -- вполне довольно для того, чтобы успеть забить
себе голову названиями и характеристиками боевых самолетов, кораблей, танков
и пушек. Он следил за высадкой войск в Нормандии и их продвижением на восток
по Европе, а до этого -- на севере по Италии. Только сейчас он стал забывать
названия крупнейших битв. Ни один молодой
англичанин, впервые приехавший в Германию, не мог не думать о ней как о
стране, потерпевшей поражение, и не испытывать гордости победителя. Во время
войны Леонард жил с бабушкой в валлийском поселке, над которым ни разу не
пролетел вражеский самолет. Он никогда не держал в руках винтовки, а
выстрелы слышал разве что в тире; несмотря на это, а также на то, что город
освободили русские, он шагал по этому приятному жилому району Берлина (ближе
к ночи ветер утих и заметно потеплело) уверенным шагом собственника, точно в
такт речи Черчилля.
Насколько он мог судить, здесь проводились интенсивные работы по
восстановлению городского хозяйства. Улицу только что заасфальтировали, а
вдоль нее высадили стройные молодые платаны. Многие участки, на которых
находились разрушенные дома, были расчищены. Землю разровняли, а старые
кирпичи, с которых была сколота известка, сложили аккуратными штабелями.
Новые дома, как и его собственный, не уступали в основательности постройкам
прошлого века. В конце улицы он услышал голоса английских детей. Это
возвращался к себе британский военный летчик с семьей -- еще одна
утешительная черточка в жизни покоренного города.
Потом она устроилась у него на плече и проспала с полчаса. Все это
время он лежал, упиваясь гордостью. Он изучал ее лицо -- редкие брови,
нижнюю губу, чуть оттопыривающуюся во сне, -- и думал, каково было бы иметь
ребенка, дочь, которая вот так спала бы у него под боком. Она проснулась
освеженной. И захотела, чтобы он лег на нее. Он сгорбился, целуя ее соски.
Потом они поцеловались -- теперь, когда он знал, что делать с языком, это
было вполне приятно. Они разлили остатки вина и чокнулись кружками.
Из того, что совершалось дальше, он запомнил только две вещи. Первую --
что это было похоже на просмотр фильма, о котором все только и говорят:
заранее его трудно себе представить, но когда ты уже в зале, то половину
узнаешь, а другую открываешь. Тесная скользкая гладкость, например,
оказалась не хуже, чем он надеялся, -- даже лучше, поскольку вся прочитанная
литература не подготовила его к приятному ощущению трения чужих лобковых
волос о его собственные. Другая вещь внушала беспокойство. Он много читал о
преждевременной эякуляции, гадал, будет ли она у него, и теперь опасался,
что да. И не сами движения угрожали этой оплошностью. Он чувствовал близость
срыва, когда смотрел ей в лицо. Она лежала на спине, поскольку они делали
это, как она потом научила его говорить, auf Altdeutsch1. Пот переиначил ее
прическу, слепив волосы в извилистые пряди, а ее руки были закинуты за
голову с раскрытыми ладонями, как у сдающихся в плен персонажей комиксов. В
то же время она смотрела на него снизу ласково, понимающе. Именно эта
комбинация отрешенности и нежного внимания и была для него чересчур хороша,
чересчур совершенна, и он вынужден был отводить глаза или закрывать их и
думать о... да-да, об электрической схеме, особенно сложной и красивой, той,
которую он выучил наизусть, оснащая магнитофоны "Ампекс" устройствами
включения по сигналу.
Чтобы найти поворот, пришлось заглянуть в схему. Все удивляло чистотой
и обилием людей. Нужная ему улица называлась Летсбергерштрассе, ее недавно
обсадили платанами. По левую руку тянулись новые жилые дома, на вид не
старше двух-трех лет. По правую, на месте старых хижин для беженцев, выросли
причудливые одноэтажные кот-теджики с ухоженными садовыми участками для
отдыха берлинцев, живущих в городских квартирах. Семьи обедали в тени
декоративных деревьев, на безупречной лужайке стоял зеленый теннисный стол.
Он прошел мимо пустого гамака, подвешенного между двумя яблонями. Из-за
кустов пахнуло жареным мясом. Брызги из дождевателей кое-где долетали до
тротуара. Каждый миниатюрный клочок земли представлял собой чью-то гордость
и воплощенную мечту, триумф домашнего комфорта. Несмотря на скученность
десятков семей, по всему району вместе с полуденным зноем была разлита
удовлетворенная комнатная тишина.
Дорога сузилась и перешла в нечто вроде проселка, который он помнил.
Школа верховой езды, богатые загородные усадьбы -- и вот он завидел впереди
новые, высокие зеленые ворота. За ними была пустая земляная площадка в сотню
футов, а дальше, по-прежнему окруженные двойной оградой, развалины склада.
Несколько секунд он стоял не двигаясь. Отсюда было видно, что все строения
снесены. У широко распахнутых внутренних ворот белела покосившаяся
сторожевая будка. На зеленых воротах прямо перед ним висела табличка с
оповещением, что эта земля принадлежит огородному хозяйству, и просьбой к
родителям не пускать за ограду детей. С одной стороны стоял толстый
деревянный крест в память двух юношей, которые пытались перелезть Стену в
шестьдесят втором и шестьдесят третьем и были "von Grenzsoldaten erschossen"
(Застрелены пограничниками). Позади склада, ярдах в ста от внешней ограды,
взгляд упирался в светлый бетон, преграждающий доступ к шоссе Шенефельдер.
Он подумал, как странно, что ему довелось впервые увидеть Стену именно с
этого места.
Ворота были слишком высоки для того, чтобы человек в его возрасте мог
перелезть через них. Ему пришлось зайти на чужую подъездную аллею и уже
оттуда перебраться через низкую стену. Он миновал внешнюю ограду и
остановился у внутренней. Сам шлагбаум, конечно, исчез, но столбик от него
сохранился и даже не зарос сорняками. Он заглянул в скособоченную будку. Там
лежали какие-то доски. Старая электрическая проводка была еще на месте, она
тянулась по стене изнутри, так же как и телефонный провод с оборванными
концами. Он двинулся дальше. От зданий остались только крошащиеся бетонные
полы, сквозь которые лезла трава. Строительный мусор сгребли бульдозерами в
высокие груды на краю площадки, и за ними не было видно Стены. Кто-то решил
в последний раз досадить русским.
Главное здание выглядело иначе. Он подошел и долго стоял около этого
места. С трех сторон, за оградой и земляной площадкой, наступали дачные
коттеджи. С четвертой была Стена. В чьем-то саду играло радио. Немецкая
любовь к военным маршам ощущалась и в здешней поп-музыке. Кругом царила
дремотная атмосфера уик-энда.
Комментариев нет:
Отправить комментарий